12 октября Жак де Моле по просьбе
Филиппа Красивого, короля Франции,
присутствовал на похоронах Екатерины де Куртене,
супруги Карла де Валуа. Ранним утром
13-го октября сенешали, бальи и прево короля
по приказу Филиппа приступили к аресту всех тамплиеров
королевства и к захвату имущества ордена согласно
уже полученным секретным инструкциям.
В Париже
Гийом де Ногаре и Рено де Руа, королевский
казначей, с людьми Парижского судебного округа
без труда завладели командорством ордена Храма
и нашли Жака де Моле еще в постели. Они арестовали
всех братьев в резиденции; одних сторожили в их собственном
командорстве, других – в Лувре. В
тот же день Филипп IV обосновался
в Тампле, где вступил во владение
не только королевской казной, но и средствами ордена
Храма, которые там накапливались в ожидании нового
крестового похода. Средства эти состояли частично
из доходов всех командорств Франции
и исчезли бесследно: определить их объем невозможно
даже приблизительно, Филипп никому не дал в них отчета.
Материалы, относящиеся к
тамплиерам, предполагали двойное расследование, которое
сначала велось людьми короля, потом – инквизиторами.
Узников поместили раздельно, приставив надежную охрану,
и должны были подвергнуть пытке, если они не сознаются.
К ним обратятся с увещеваниями относительно догматов
и скажут, что Папе и королю известно от многочисленных
свидетелей, достойных веры членов ордена, об их
ошибках и презренных поступках, коими они выказали
себя виновными в своем занятии, и обещано им прощение,
если они чистосердечно покаются <...> иначе же
будут осуждены на смерть [*].
В обвинительном акте, составленном Ногаре, имеется
два новых обвинения: говорилось,
что капелланы не освящают гостию
по канонам мессы и что великий магистр и старейшины
поклонялись идолу в форме головы бородатого
человека. Однако инквизиторам пришлось признать
третье из четырех главных обвинений слишком смехотворным
в его первоначальной форме, ибо тамплиеры обвинялись
в том, что давали, а не получали непристойные поцелуи
во время приема новичков в орден.
Инкрементировались
следующие пять еретических заблуждений:
Несмотря на солидный объем досье, в нем обнаруживаются
только отрывочные сведения; в границах Франции XIV
в. существовало пять или шесть командорств ордена
Храма [*]; их численный состав оценивали в четыре
тысячи тамплиеров, возможно, слишком завышая его.
Но число обвиняемых, о которых становится известно
в ходе допросов по делу, где они свидетельствовали,
не превышает тысячи [*]. Что касается остальных, то
мы о них ничего не знаем; они могли сознаться или
все отрицать, спастись или умереть в темнице, – их
признания, запирательства, даже их судьба ускользают
от нас. Напротив, бесспорно, большинство великих бальи,
задержанных во Франции, признались; однако двое из
них – Жерар де Виллье, командор
Франции в 1307 г. (preceptor firmiter
[бессменно начальствующий (лат.)],
как говорят о нем), и Бернар де Ла Рока,
командор Прованса, вероятно, сопротивлялись
до конца, поэтому мы и не обнаруживаем больше, чтобы
о них говорили. Командор Оверни Умбер Блан
сумел скрыться, возможно, благодаря своим друзьям,
судовладельцам из Марселя.
16 октября 1307 г. Филипп
IV направил всем князьям христианского мира послания,
в котором уведомлял о раскрытии ереси тамплиеров и
просил принять против них соответствующие меры. Ногаре
даже мобилизировал трубадуров, которые стали выступать
с песнями разоблачающими "преступления"
тамплиеров.
19 октября Гийом Парижский
в нижнем зале Тампля взялся за дело;
он велел предстать перед судом схваченным тамплиерам,
которых называли не "обвиняемыми", а "свидетелями,
поклявшимися говорить правду о себе и других"
по формуле, используемой при монастырских расследованиях.
С ошеломляющей быстротой инквизитор добился от них
признания, в которых гнусность соперничает с абсурдом.
Свидетельские показания были записаны нотариусами
и скреплены подписью четырех или пяти свидетелей,
приглашенных специально. Гийом Парижский велел присутствовать
вместе с ним двум помощникам; их оружием были пытки,
угрозы и обещания, а особенно убежденность узников,
что они никогда не обретут свободу, кроме как путем
абсолютного подчинения.
Предмет инквизиции, – писал инквизитор
Бернар Ги в 1321 г., – заключается в
уничтожении ересей, что может быть достигнуто
только путем уничтожения еретиков; есть два способа
добиться этого <...> либо они обратятся к истине
католической веры, либо они будут переданы светскому
правосудию и сожжены телесно <...> [*]
24 октября, после одиннадцати дней заточения, магистр
ордена Храма сделал два признания, касающиеся отречения
и плевков; он отверг прочие обвинения, но сказал,
"что думает, что по отношению к нему делалось
все то же, что и по отношению к другим".
"Что касается меня, – добавил он, –
то я давал плащ малому числу вступающих; но в
этом случае я приказывал некоторым братьям отдельно
руководить ими и поступать с ними так, как должно,
и посредством этого я хотел показать, что мне [положено]
и предписано делать".
Кажется, Жака де Моле не
подвергали пыткам. В случае с магистром "непосредственные
признания" представляли главную ценность,
и сам Моле никогда не говорил, что пошел на уступки
под пыткой. Надежда обрести свободу, поддержка Папы
– единственное, что может объяснить его двойную исповедь;
ибо в тот же день, давая свидетельские показания перед
инквизитором, магистр повторил свои показания и перед
публикой, состоящей из священников и магистров теологии,
собранных в парижском Тампле. Но эта исповедь, быть
может, решила участь его ордена, и хотя потом де Моле
отрекался от своих показаний, ничто не смогло уничтожить
эффект, ими произведенный [*].
Поскольку форма признаний
была установлена заранее, неудивительно, что данные
показаний совпадают. Но говоря об идолопоклонстве,
палачи и жертвы в одинаковой мере утратили почву;
было ясно, что никто не понимал, о чем идет речь.
Идол тамплиеров – прототипом которого, возможно, был
обычный реликварий – хранилище каких-либо мощей –
принимает все более фантастические формы: голова человека,
бородатого или безбородого, молодого или старого,
с двумя или четырьмя лицами, стоящего на четвереньках;
с телом человека, кошки, свиньи и т. д. Несчастный
сержант из Монпеза повинился в поклонении
"бафометову обличию", создавшему
самый черный миф тамплиерского обвинения. Сержант
говорил на языке ок (южнофранцузском) и хотел сказать
о "магометанском изображении";
в итоге получилась чепуха, тогда как "Бафомет"
является всего лишь провансальской деформацией имени
пророка Магомета.
Напротив, от начала и до
конца протоколов допросов каждый тамплиер заверяет,
что он мог говорить богопротивное устами, но не сердцем,
что плевал на землю, а не на Крест, что он добрый
христианин и верит, что и его братья таковы же. Все
они признают церковные таинства; ни один не получал
секретных наставлений. Ногаре изменял и мало-помалу
усиливал свои обвинения, добавив содомию и черную
магию к ереси, в которой обвинял Бонифация
VIII. Идол, казавшийся поначалу обычной риторической
фигурой, – "они променяли свою славу на золотого
тельца и приносили жертву идолам", – становится
центром культа, подобного шабашам ведьм. Но тут уже
инквизиторы не последовали за Ногаре. Четыре главных
пункта обвинения, сформулированные изначально, остались
единственными, которые за ними числились [*]. Из того,
что инквизиция отказалась вменить в вину тамплиерам
какую-либо определенную ересь, предполагаемое их отступничество
предстает бессмысленным, абсурдным в прямом смысле
слова: они произносят заведомо ложное отречение от
Бога и, плача, плюют на Крест, который протягивает
им стенающий командор. Так или иначе, ни один свидетель
не выглядит исповедующим иную веру, не обнаружено
даже следов тайной доктрины. Под конец те, кто восходит
на костер, умирают, провозглашая свою веру в Бога.
Тем не менее совокупность
обвинений включала существенный аспект: существование
упрощенной исповеди, возлагавшей ответственность то
на орден в целом, то на командоров, которые председательствовали
на церемонии вступления в орден, что наполовину извиняло
запуганных вступающих, – то на умерших, поскольку
факты, о которых расспрашивали узников, восходили
ко времени двадцати- или тридцатилетней давности.
Одним ударом узаконивали упразднение ордена Храма,
представив его полностью развращенным, а потому неисправимым
и должным исчезнуть.
Однако чем дальше по времени
отстояли подобные извращения, тем более невероятными
они казались, поскольку вменить их требовалось таким
людям, как Амальрику де Ла Рошу,
известному своей набожностью и порядочностью, другу
и слуге Людовика Святого и папы Урбана
IV; или такому осмотрительному, пользовавшемуся
весьма высокой репутацией дипломату, каким был Ронслен
де Фос. Можно также обратить внимание на
тот факт, что Гийом де Боже провел
на Западе два года после своего избрания в 1272 г.
и посетил все командорства Франции,
Испании и Англии.
Никто во время процесса не посмел посягнуть на его
память. Если приписываемая тамплиерам практика действительно
распространилась во Франции, разве не нашлось бы кого-нибудь,
чтобы покаяться или пожаловаться ему на нее? Секрет
капитула не имел силы перед магистром, который на
одном капитуле мог заставить говорить о том, что было
сказано или проделано на другом, и даже пользовавшимся
правом действовать, вовсе не советуясь с капитулом,
согласно мнению своего совета.
К концу ноября великий инквизитор
опросил сто сорок тамплиеров, – как рыцарей, так и
сержантов, – из которых сто тридцать четыре признались
по двум, трем или четырем главным пунктам обвинения.
Среди тех, кто видел идола или поклонялся ему, – Гуго
де Перо, признание которого, датированное
9 ноября, распространяется почти на все обвинения
вплоть до самых гнусных. Смотритель сознался другу,
встреченному в Курии в начале октября, "что
орден Храма был обвинен в некоторых вещах перед Папой
и королем, а что до него, то он очень хочет спасти
собственную жизнь, если сможет" [*].
В это время во всех бальяжах
и сенешальствах королевства подобными допросами занимались
сборные комиссии, составленные из братьев-доминиканцев
и рыцарей или сержантов короля. Известно совсем немного
подробностей, а протоколы касаются лишь небольшого
числа тамплиеров; донесения отправили Ногаре его друзья,
которые поторопились сообщить ему о первых результатах.
Следует помнить, что до настоящего времени дошли только
признания; за небольшим исключением только их и записывали.
Однако известно, что были и сопротивлявшиеся: те,
кто до конца отказывался предать свой орден; те, кто,
рискуя жизнью, отказывался от признаний; те, кто повесился
в темнице из страха уступить под пыткой, и много других,
умерших от мучений и истощения, лишенных церковного
предсмертного покаяния – тридцать шесть тамплиеров
скончалось в Париже от пыток.
Папа узнал о происходившем
только после ареста в Курии Гуго де Перо; Филипп Красивый
не потрудился проинформировать об этом официально
Климента V, и Папа колебался до 27 октября, прежде
чем написать королю. Тогда он сделал это в тоне сурового
упрека, однако жесткость письма была сведена на нет
выбором послов, – кардиналов Этьена де Сюизи
и Беранже Фредоля, известных привязанностью
к королю. Последующие переговоры будут идти через
них.
Падение Моле и других великих
бальи полностью изменило позицию папы Климента. 27
ноября он обнародовал буллу "Pastoralis
praeeminentiae", которой повелевал арестовать
тамплиеров и завладеть их имуществом во всех странах,
где был учрежден орден; в преамбулу принимались и
включались объяснения, предоставленные Филиппом относительно
первопричины процесса. Но Папа в полной мере заблуждался
насчет последствий: булла отдавала орден и его имущество
на растерзание светских властей и пробуждала алчность
всех, кто надеялся принять участие в дележе добычи.
Едва только король и его
уполномоченные поняли, что стали хранителями и управляющими
имуществом ордена Храма со всеми возможностями грабежа,
дело тамплиеров, — будь они невинны или виновны, —
стало неизбежно проиграно. Возможно, именно натиск
своры на раненое животное заставил Климента V осознать
серьезность собственной ошибки. В начале декабря он
направляет в Париж двух кардиналов, чтобы разъяснить
королю, что тамплиеров, как монахов, следует передать
под охрану духовных лиц. Филипп не испытал никаких
затруднений: он передал узников в руки Беранже Фредоля
и Этьена де Сюизи, но эта целиком символическая передача
ничего не изменила в их участи. Узников распределили
между парижским Тамплем, замком
Корбей, замком Море-сюр-Луэн
и прочими укрепленными местами. Перевести тамплиеров
в новые места заключения не было трудно... Однако
присутствие кардиналов в Париже несколько обнадеживало
обвиняемых: Моле и Перо отказались от своих признаний,
и, возможно, по этому случаю магистру удалось передать
некоторым заключенным вощеные дощечки, на которых
он нацарапал несколько слов, заклиная братьев вернуться
к первоначальным показаниям, когда король и кардиналы
будут обходить их темницы. Но этим поступком Моле
только предоставил более действенную инициативу инквизиторам,
ибо всякий еретик, отказывающийся от своих признаний,
попадал в категорию relaps [человека,
вновь впавшего в ересь] и рисковал быть осужденным
на костер. Жестокость и ирония участи, выпавшей тамплиерам,
заключалась в том, что relaps, не признавая себя нераскаявшимся
еретиком, протестовал, утверждая, что никогда не отпадал
от истинной веры.
Протесты, отстаивающие невиновность
рыцарей, бесцеремонность короля Филиппа и скептицизм
некоторых кардиналов, снова склонили чащу весов в
пользу тамплиеров. В течение февраля 1308 г. Климент
отменил полномочия инквизитора и передал дело в Курию.
К концу 1307 г. Гийом де
Ногаре мог поздравить себя c успехом, превзошедшим
его ожидания, и поворот Климента, вне сомнений, принес
ему горькое разочарование. Легист понял, что следует
искать новое оружие; он воззвал к Сорбонне, предложив
докторам теологии два вопросника, дабы доказать, что
король имел право вести процесс против тамплиеров
– своих подданных и мирян; и стало быть, имущество
ордена должно оставаться под его присмотром, будучи
предназначенным на нужды Святой Церкви. Несколькими
колкими и жесткими штрихами Ногаре описывает тревогу
и колебания Жака де Моле:
Магистр сделал первое публичное признание,
а потом сказал, что сделал его из страха перед
пытками, а затем – что первое признание было правдивым
<...> Сначала, горюя из-за плотского стыда, он
умолял, чтобы ему учинили допрос, дабы его братья
не сказали, что он их добровольно погубил: ему
ответили, что были свидетели, публично показавшие
против него, и ввиду этого его не подвергли пытке.
Он не подавал никаких признаков страха [*].
Что касается Гуго де Перо (который пошел много дальше
Моле в своих свидетельских показаниях), то не был
ли он обвинен в том, что заполучил более тысячи соискателей
посредством кощунственного ритуала? В этих обстоятельствах,
вопрошал Ногаре, следует ли считаться с их отпирательствами?
Можно ли предположить, что тамплиеры невиновны? Таким
образом, канцлер отвечал на все вопросы, которые задавал,
посредством логической ошибки, что указывала, в каком
смысле должны высказываться доктора. Но последние
в своих ответах были весьма сдержанны и явно смущены
навязанной им ролью арбитров.
Ногаре и его коллеги решили
в конце концов пренебречь этим и воззвать к Генеральным
штатам, как поступил ранее Пьер Флотт, чтобы
обрести поддержку против Бонифация VIII. Между 24
и 29 марта были разосланы приглашения духовенству,
вассалам короны и каждому городу, где имелись ярмарка
и рынок. Для пущей действенности одновременно были
посланы строгие инструкции королевским чиновникам,
которых обязывали следить, чтобы приглашения достигли
цели.
Согласно ответам, представленным
духовенством, знатью и народом. Генеральные штаты,
собравшиеся в Type, почти исключительно
состояли из прокуроров, предназначенных исполнять
приказы короля и защищать "перед всеми и
против всех" интересы лиц, их назначивших.
Их не уполномочивали судить тамплиеров, поскольку
прокуроры не могли действовать, превышая свои права,
долг и компетенцию. Этим можно объяснить податливость,
если не равнодушие, ассамблеи по отношению к уже опозоренному
и поставленному вне общества ордену. Почти все делегаты
были готовы заявить, что тамплиеры виновны и заслуживают
смерти. Но когда Филипп снова вопросил парижских теологов,
какой процедуре нужно следовать, последние смогли
только снова сказать, что процесс относится к ведению
Церкви. Ногаре и Плезиан ждали этого и приготовились
к решающей схватке с Климентом V [*].
Из Тура Филипп и его двор
отправились в Пуать, где 29 мая на публичном собрании
в "королевском зале" дворца состоялась
настоящая репетиция схватки между королем и Папой.
Поскольку Климент все еще отказывался принимать Ногаре,
тот велел заменить себя Гийомом Плезианом, который
поднялся на нечто вроде помоста и оттуда от имени
короля произнес резкую обвинительную речь, предварительно
составленную легистами [*].
Иисус еще не одерживал над врагами Своей Церкви
и истинной веры такой необыкновенной победы –
столь же восхитительной, великой и быстрой, сколь
и полезной, необходимой, как Он недавно это сделал
<...>, чудесным образом обнаружив ересь коварных
тамплиеров!
Легист говорил по-французски, а не на латыни, что
указывает, какой публике (исключая слушателей духовного
звания) он адресовался, и также – на политический
характер его пространной проповеди. К этой победе
он приобщил короля Франции и народ его королевства,
донесших Папе о мерзостях ордена Храма; и, понизив
тон, добавил к заранее приготовленному тексту грубое
заключение:
Итак, Святой Отец, поелику король, бароны
и весь народ этого королевства просят, чтобы это
дело было закончено быстро, пусть будет вам угодно
как можно раньше поставить в нем точку. В противном
случае нам придется говорить с вами на другом
языке!
Два духовных лица, архиепископы Нарбонны
и Буржа, выразили подобные же чувства,
хотя и более вежливым по отношению к Папе образом,
и именно тогда, когда Климент V, несмотря на врожденную
застенчивость, взял слово, его выражения доказывают,
что он понимал маневры короля. Климент объяснил, что
до восшествия на Святой престол он не уделял много
внимания тамплиерам, но впоследствии знал и любил
многих из них, как и орден в целом, поскольку считал
их благими мужами. Однако если они и впрямь таковы,
как их представляют, то возненавидит их и будет вести
судебное разбирательство против них таким образом,
какой был бы к чести Божией. В заключение Папа пообещал
как от себя, так и от имени своих кардиналов решать
дело "не затягивая, но и без спешки и достойным
Церкви образом".
К концу следующего месяца
Плезиан представил Папе семьдесят два тамплиера, желающих,
– сказал он, – дать показания о разложении ордена.
Вероятно, речь шла об узниках, содержавшихся в течение
предшествующего года в замке Корбей
под наблюдением инквизитора отца Эмбеpa.
Климент, следуя собственным заявлениям, решил допросить
их сам, однако известно, что он все переложил на четырех
кардиналов: Беранже Фредоля и Этьена де Сюизи, которые
длительное время были приближенными короля, Пьетро
Колонну, со времени Ананьи тесно связанного с Ногаре,
и такую бесцветную личность, как Ландульфо
Бранкаччо. Если Папа старался провести серьезное
расследование, то худших заседателей выбрать было
трудно; однако его выбор следует истолковать как новую
уступку легистам, причастным к делу Бонифация VIII
[*]. В Пуатье рассказывали, "что Филипп хочет
повелеть выкопать и сжечь кости усопшего Папы",
а в Курии было достаточно "бонифацианцев",
чтобы влиять на решения Климента. Пожертвовать тамплиерами
казалось меньшим злом – и Святой престол ими пожертвовал.
5 июля Климент вернул полномочия
верховному инквизитору; эта уступка, по его собственному
признанию, была для него очень тягостна и казалась
противоречащей его чести [*]. Он поставил два условия:
чтобы тот призвал ко Святому престолу магистра
ордена Храма, генерального смотрителя
и командоров Франции, Кипра,
Нормандии, Аквитании
и Прованса и чтобы расследование
по делу ордена Храма было предпринято папской комиссией,
выбор членов которой Климент оставлял за собой. Рядовых
тамплиеров он предал суду епархиальных комиссий, составленных
из двух кафедральных каноников, двух братьев-францисканцев,
двух братьев-доминиканцев и инквизиторов, имевших
право присоединиться к комиссии по своему усмотрению.
Обычно подчеркивают бесспорное
– что тамплиеры предстали только перед церковными
судами, но тогда к этому следовало бы добавить, что
это всегда были чрезвычайные суды. Для обвиняемых
было бы естественным предстать перед епископским судом
своего диоцеза; но старинные привилегии приводили
в Курию всякое дело, касаемое до ордена Храма, и таким
образом отменяли полномочия епископата. Когда Климент
учредил специальные комиссии, к которым имели доступ
инквизиторы, он одновременно лишил тамплиеров и гарантий,
предоставляемых обычной судебной процедурой, и тех
судебных процедур, которые сопутствовали процессу
в Курии.
Начиная с ареста тамплиеров
и до приговора, вынесенного на Вьеннском Соборе,
закрывшем дело ордена, обвиняемые избежали участия
инквизиции только с февраля по июнь 1308 г. – период,
когда Папа тщетно пытался взять расследование в свои
руки.
20 июля Филипп покинул Пуатье,
оставив там Ногаре, Плезиана и архиепископа Нарбоннского.
Это нисколько не улучшило положение Климента, ибо
Плезиан и Жиль Эйслен беспрестанно изводили его как
делом тамплиеров, так и делом Бонифация VIII. Старый
враг Бонифация, Никколо Орсини, разыскивал в Риме
свидетелей обвинения, готовых представить более или
менее правдоподобные, а прежде всего — скабрезные
свидетельства об усопшем Папе. И Климент, мучимый
тревогой, чувствовавший, что его предали собственные
кардиналы, начинал опасаться за свою личную безопасность.
Тем не менее он попытался сделать последнее усилие
в пользу ордена Храма; сохранив за собой право лично
судить магистра и его великих бальи, Климент потребовал
их присутствия в Пуатье. Для обоих легистов стало
важным воспрепятствовать подобной очной ставке, не
показав вида, что отказывают в столь законной просьбе.
Жак де Моле, Гуго де Перо, Жоффруа де Шарне,
командор Нормандии, Жоффруа
де Гонвиль, командор Аквитании
и командор Кипра Рембо де Карон покинули
Париж под надзором королевского сержанта Жана
де Жанвиля. Климент вызвал также командоров
Франции и Прованса; их не доставили, несомненно, оттого,
что они были среди "упорствующих",
которые ни в чем не сознались.
Под предлогом сильной усталости
или болезни некоторых сановников ордена конвой остановился
в Шиноне. Для тамплиеров, надеявшихся
на Климента, было настоящей пыткой видеть грубую демонстрацию,
что власть Папы не выходит за границы Курии. Запуганный,
опустошенный, опасающийся попасть в ловушку, Папа
довольствовался тем, что послал к рыцарям трех кардиналов
– все тех же – с полномочиями выслушать обвиняемых
и отпустить им грехи. Кажется, именно в этот момент
Климент прекратил борьбу и отказался лично допрашивать
тех, кого оставлял для своего суда; побежденный и
униженный, он, возможно, почувствовал постыдное облегчение,
когда умыл руки. Он покинул Пуатье 13 августа и остановился
в Лузиньяне, чтобы дождаться троих
кардиналов, отправившихся 14 августа в Шинон.
Здесь мы подходим к одному
из самых таинственных событий всего дела, ибо, несмотря
на отчет, представленный Фредолем и его коллегами,
и дату — 20 августа, мы почти совершенно не знаем,
что же произошло во время пребывания папских посланцев
в замке, за исключением того, что, возможно, Ногаре
и Плезиан там уже находились к тому моменту [*]. Присутствие
королевских легистов проливает новый жестокий свет
на возобновившиеся признания пяти тамплиеров, покинувших
Париж в надежде быть выслушанными лично Климентом.
Прибытие кардиналов, даже с поручением от Папы произвести
определенное расследование, не принесло им никакой
действенной помощи. Какой путь к спасению оставался
им? Отказаться от своих признаний и снова отдаться
во власть верховного инквизитора, который мог наложить
печать молчания на все их протесты? Подчиниться призывам
Церкви, надеясь на отпущение грехов и освобождение?
И вновь они избрали покорность.
Впрочем, возможно, роковая
роль Ногаре и Плезиана по отношению к ним полностью
и не проявилась бы, предложи канцлер компромисс: пусть
великие бальи подтверждают свои признания; пусть кардиналы
даруют им отпущение грехов и ходатайствуют перед королем
об их прощении. Ногаре и Плезиан в этих условиях выступили
бы гарантами королевского милосердия; кардиналы приняли
бы это решение с облегчением; магистр и его соратники,
видя, как тронуты кардиналы, уступили бы – чему послужит
мужество "упорствующих", если их
протесты канут в небытие? Конечно, предварительные
обсуждения были, так как трое кардиналов, прибывших
в Шинон 14 августа, начали официальные допросы только
в четверг 17 августа, заставив предстать перед судом
командора Кипра. Он сознался по двум статьям – отречение
и плевки на крест; затем последовал командор Нормандии
Жоффруа де Шарне, который молча отрекся от большей
части своих признаний, оставив только признание в
отречении. Жоффруа де Гонвиль, командор Аквитании,
сопротивлялся в течение дня и пытался оправдаться
полностью. Гуго де Перо был вызван в воскресенье утром,
а Жак де Моле – вечером; оба попросили дать им время
на размышление до следующего дня, но в понедельник
Перо повторил свое признание в первоначальной форме,
и Моле поступил так же.
Кардиналы составили донесения
20 августа, после восьмидневного пребывания; они похвалили
покорность магистра, генерального смотрителя и командора
Кипра, что дает возможность предположить, что два
других командора обнаружили большую решительность;
на самом деле от них добились лишь полупризнания.
Экземпляр отчета, подписанный "Г. и Г."
(Гийом де Ногаре и Гийом де Плезиан),
был доставлен Жаном Жанвилем королю, и кардиналы присоединились
к Курии, где Папа незамедлительно обнародовал буллу
"Faciens misericordiam"
[*].
Этой буллой учреждалась комиссия,
возглавляемая архиепископом Нарбоннским, для сбора
свидетельств обвинения или оправдания ордена Храма,
рассматриваемого по существу как монашеский, и для
подготовки процесса (уже не процесса над отдельными
тамплиерами); рассмотрение должно было состояться
на Соборе во Вьенне в октябре 1310
г. Таким образом, Климент предоставлял последний шанс
обвиняемым заставить себя услышать, но подавая одну
руку, он отнимал другую, излагая историю дела в выражениях,
явно приемлемых для короля и оставлявших лишь немногие
сомнения в виновности ордена Храма. Булла, датированная
12 августа, была подготовлена в форме чернового наброска,
когда Курия еще пребывала в Пуатье, а отрывок, относящийся
к расследованию в Шиноне, был добавлен по возвращении
кардиналов, но до того, как булла была окончательно
переписана.
Одновременно, допуская возможность
полного оправдательного приговора, Климент постановил,
чтобы имущество ордена было предоставлено для защиты
Святой Земли; легкость, с которой Филипп принял это
решение, зачастую расценивается как доказательство
его незаинтересованности. Но в 1308 г. в окружении
Филиппа снова заговорили о крестовом походе и предлагали
выкупить у соперничающих претендентов – кипрских
Лузиньянов и неаполитанских Анжуйцев
– их предполагаемые права на иерусалимскую корону,
дабы в будущем создать апанаж для
младшего сына короля Франции; впоследствии предлагали
основать новый духовно-рыцарский орден, магистра которого
всегда бы избирали из французской королевской семьи,
передав ему нетронутое имущество тамплиеров.
Для канцлера переговоры в
Пуатье являлись полуудачей в деле Бонифация VIII,
поскольку Папа согласился начать расследование в Авиньоне
только следующей зимой, и почти полным успехом в деле
тамплиеров. Плезиан заставил Климента принять перечень
собранных Ногаре обвинений, бремя много более тяжкое,
чем все, что до сих пор было сформулировано против
ордена Храма; отныне папским уполномоченным поручалось
руководить расследованием во всех христианских странах,
где орден владел командорствами.
Из-за задержки, в которой
обоюдно ответственны и король, и Папа, епархиальные
комиссии начали заседать только в следующем, 1309,
году. Почти год томились тамплиеры в застенках, многие
умерли в темницах, лишенные отпущения грехов и церковных
обрядов; другие, по собственным словам Климента, "поддались
отчаянию и отказались от своих мнений".
И если иные, чтобы получать огонь, свечу, более обильную
пищу долгой и суровой зимой, подчинились требованиям
тюремщиков, можно ли этому удивляться?
Другая булла, обнародованная
30 декабря 1308 г., во время пребывания Климента в
Тулузе, предавала отлучению всех,
"какого бы положения они ни были <...>, не
исключая епископского преосвященства", кто
помогал тамплиерам советом или поддержкой. Это было
весьма ясное обращение к епископам, в чьих руках оказалась
бы участь рыцарей Храма. Для Климента орден
Храма стал раненым животным, которое не хочет умирать
и которое следует добить. |